Великолепная, несравненная, любимейшая Виктория Николаевна Иванова - Вам посвящается.

Ниже отрывок из мемуарной книги Юлии Добровольской "Post Scriptum", вышедшей в издательстве "Алетейя", в котором она вспоминает о своей близкой подруге Виктории Ивановой.
Юлия Добровольская и другие друзья и близкие Виктории Николаевны ласково называли её Ией, Иечкой, Июней.

"Виктория Иванова была Марией Каллас камерного пения. Много лет даже не заслуженная артистка, а просто солистка Московской филармонии, она, как токарь на заводе, должна была выполнять норму выработки — столько-то концертов в месяц по городам и весям, в профсоюзных домах отдыха, в заводских клубах. Директор Московской филармонии Белоцерковский не давал ей хода, подозревал, что Виктория Иванова в действительности еврейка — больно непроста, и нос с горбинкой. Чтобы продвинуться по службе, стать заслуженной, понадобилась эпидемия холеры в Крыму.

В то лето муж Виктории Юра, Юрий Петрович Матусов, достал четыре путёвки в Дом творчества писателей в Коктебеле, для себя с Викторией и с дочкой Катей и четвёртую — для родственника Виктории, милейшего дяди Жеки. О вспышке холеры власти, как водится, помалкивали (вспомним Чернобыль). Дядя Жека пошёл купаться, хлебнул морской воды, заразился и умер. Бедный, бедный дядя Жека... Обитателей дома творчества отвезли в симферопольскую больницу на сорокадневный карантин. Среди них был Белоцерковский. Сорок дней вблизи Виктории не прошли даром, он попал под магнетизм её личности.

"Какая же я кувалда!" — горестно качала головой Виктория — моя Ия, Иечка, Июня, смотрясь в зеркало. Беспощадно подтрунивая над собой, над своей фигурой без талии, она однако знала силу своего обаяния, чаровница! Люди заходились от счастья, слушая её — знаю по себе.

Что это было? От Бога — уникальный голос, голос-флейта, от себя — виртуозное владение им, повествующим о забавном и серьёзном, о грустном и радостном задушевно, задумчиво, насмешливо, кокетливо, строго, лукаво... Это были достигнутое истовым трудом мастерство и, конечно, женственность — лучистые голубые глаза, ослепительно белая кожа, серебристый смех, обезоруживающая улыбка. И дар рассказчицы. Мне не забыть её описания "обыкновенного концерта Виктории Ивановой", как она завоёвывала аудиторию из бабок в белых платочках и подвыпивших мужиков рассказом о старом глухом музыканте, по имени Бетховен, который сочинил — вы только послушайте, какую весёлую песню!

Зал ревел от восторга, не отпускал:
— Давай, Иваниха, ещё!

Администратор клуба высовывал руку из-за кулис, показывал на часы, мол, опоздаешь на поезд. В заиндевевшем от мороза автобусе по ухабам на станцию. Безлюдный перрон, на скамейке старик в тулупе пьёт чай из термоса. Вынула из сумки пластмассовую кружечку — она всегда при ней — подошла, попросила:
— Налейте мне немножечко...

Ехать долго, часов пять.

Спасибо радиозаписям, Викторию Иванову узнала и полюбила вся Россия. Настоящий же концерт в Малом зале консерватории ей причитался только раз в год. Как мы его ждали!

Ломать голову, в чём петь, она призывала меня. Проблема! Ведь в России платье для выступления тогда было не купить. А концертное платье — это орудие производства, надо, чтобы в нём было удобно, чтобы шло и, по возможности, скрывало полноту. В одной из первых моих посылок из Милана был отрез плотного синего бархата — Виктории на "сарафан". Говорят, она долго в нём выступала.

Бог дал Виктории талант и не дал счастья. После операции на мозге осталась инвалидом (шизофрения) шестнадцатилетняя Катя. У неё был мамин голос, они уже пели на радио дуэтом. Несчастье подкосило Юру, он безвременно скончался от какого-то молниеносного инфаркта.

— Не знаю, как быть, — поделилась со мной однажды Виктория, — Катя не справляется в больнице со своими длинными волосами, надо бы её постричь... ума не приложу, как это организовать...
— Очень просто, постригу я!

У меня к этому времени накопился опыт. Подросшие сыновья моих приятельниц наотрез отказывались ходить в парикмахерскую стричься «под бокс», в то время как на Западе были в моде шевелюры. Мне удавалось уговорить неслуха с колтуном на голове прийти ко мне, я сажала его на стул в ванной мыть голову и, сперва ножницами, потом особой бритвой, стригла "стильно". (Между прочим, идея понравилась Лёве Разгону, и он стал моим постоянным клиентом).

И вот мы с Викторией и с Катей, под надзором бабищи-санитарки, в просторной (больница старая) темноватой ванной.

Катя нормальным голосом просит:
— Тётя Юлечка, только стриги покороче, ведь в каждом моём волосе злой дух...
Санитарка подгоняет:
— Ну чего ты там валандаешься, давай скорее, чай, ванная не для вас одних!

Я трясущимися руками кромсаю "злых духов" и плачу, а ко всему привыкшая Виктория удовлетворённо приговаривает: "Вот как хорошо мы с тобой придумали!"
...

Как мы познакомились? Юру я знала с детства, мы с Матусовыми дружили семьями с нижегородских времён, жили в одном доме в Плотничьем переулке. Потом надолго разъехались, мы — в Ленинград, а они — в Москву; отца Юры, всеми обожаемого доктора Петра Михайловича Матусова, назначили военным врачом в Лефортовский госпиталь. Там же служил военврач Николай Иванов, рано умерший отец толстушки-певуньи Иечки, которая вышла замуж за своего одноклассника Юру. Съехались в послевоенной Москве.

С тех пор и до моего отъезда в Италию мы с Викторией были душевно близки и очень нужны друг другу. На своей пластинке со старинными русскими романсами она написала: "Удивительной, непостижимой Юлечке Добровольской от вечной поклонницы Виктории Ивановой", чем очень меня озадачила: "удивительной и непостижимой" была она, а не я.

Юрий Петрович Матусов был яркий человек, редкой остроты ума, с неиссякаемым чувством юмора. Надо послушать, как его по сей день, с неостывшей любовью, описывает-пересказывает миланец Ренцо Бендзони, его друг и сослуживец по московскому филиалу итальянской фирмы Финсидер.
Отсюда